Рассказы. Повести. Заметки о литературе - Страница 145

145

Недавно Главком прислал телеграмму для широкого оповещения по частям Кавказского фронта. Там отдается благодарность Ковтюху и мне за десантную операцию в тылу у неприятеля. Я был польщен и радостно показывал телеграмму близким сотрудникам — в этом было нечто ребяческое, хотя себя не корю и не виню. «Коммунистов» не пишу, что-то мало верю, что они выйдут пригодными для сцены. Жажду славы, но робею со своими начинаниями: мал багаж.

27 декабря

…Я несомненно буду писать, несомненно… Только я чувствую некоторое затруднение, я не знаю — какую мне область избрать: ведь если взять научную публицистику — для этого надо много знать и хорошо знать, а я — что я знаю?

Если избрать стихи, рассказы — не измельчаю ли я здесь, не имея подлинного, яркого и большого таланта: ведь художнику нужен очень и очень большой талант, если только он не хочет примелькаться и быстро надоесть своими бесцветными произведениями!

Я себя все еще не нашел, я не знаю, что взять.

Хотел бы учиться, хоть два, хоть один год, но это значит — оторваться от организационной работы, уйти в тень, да и не пустят. Я и хочу и не стремлюсь к этому. Читаю, но мало, некогда. Пишу. Писать и буду, но себя все еще не определил.

1921 год

Екатеринодар (Краснодар), 5 марта

Сегодня вышла в свет моя первая брошюрка в 30 страниц: «Красная Армия и трудовой фронт». Я горд, я счастлив. Закончил драму «Коммунисты». И завтра буду первый раз ее читать в кружке ближайших товарищей.

Это — любимая, по сердцу работа. Прощай, минувший год!

Путь из Ростова н/Д, 20 мая

В МОСКВУ!

…Так куда же, куда я хочу?

Как куда: в Москву! В нее, красную столицу, в нее, белокаменную и алую, гордую и благородную, великую страдалицу и героиню, голодную, измученную, но героическую и вечно бьющую ключами жизни — Москву!

Я хочу туда, откуда мчатся по миру самые глубокие и верные мысли, откуда разносятся по миру зовущие лозунги, где гудит набат и гулом своим будит весь пролетарский мир; я хочу туда, где в первые же минуты известны новые, великие мысли великих людей, где так много героев, мысли, энергии, чистоты и благородства, глубокой революционной преданности, великих помыслов и великих дел! Я хочу туда, где собраны все лучшие силы, где так часто можно видеть, слышать, читать великие слова, где так много лекций, докладов, рефератов, диспутов, чтений, концертов! Я хочу ехать к тем самым рабочим, которые покрыли себя неувядаемой славой в Октябрьские дни… Давно я не был с ними, давно не прикасался близко к источникам силы, бодрости и революционной энергии!

Я хочу уйти, совсем уйти от административной работы и заняться исключительно своим любимым литературным делом. Явлюсь в литературно-издат(ельский) отдел ПУРа и там постараюсь остаться. Это будет дело!..

3 июня

В МОСКВЕ

Приехали. Раза три ходили в ПУР, раза три в Главполитпросвет — толку сразу не добились нигде. Я еще совершенно не представлял себе, как сложится дальше судьба, но больше всего верил в совместную работу с Вячеславом Павлычем Полонским в отделе военной литературы при РВС Республики. Впрочем, одно время я искал возможностей работать с Ал<ександром) Константиновичем> Воронским, которому вручено теперь редактирование нового журнала «Красная новь».

Но в конце концов дело сложилось все-таки таким образом, что я отпущен Гусевым* к Полонскому, с оставлением на учете в ПУРе, как начпуокра. Вяч<еслав> Павлыч назначил меня начальником части периодической литературы и не скрыл того, что, введя в курс работ всего отдела, думает передать его мне, а сам подумывает уйти в Госиздат.

Ну что ж, я не возражаю. Работать даже и на организационной работе в литературной области — мне любо и мило. Рад я без ума, что прикоснусь теперь к литературному труду.

8 июня

ДИСПУТ О «МИСТЕРИИ-БУФФ»

Втроем — Ная, Кузьма и я — отправились в Дом печати на диспут о «Мистерии-буфф». Диспут прошел довольно безалаберно, но интересно, сочно и искренне. Дело в том, что сама «Мистерия-буфф» была не темой диспута, а только поводом его. Спорили не о мистерии, а по поводу мистерии. Тон и характер споров наметил еще в своем вступительном слове П. Коган, когда резко разграничил две школы — таировскую и мейерхольдовскую — и спор поставил между этими двумя школами и течениями художественной мысли, а не между разными точками зрения на мистерию как «художественное, героическое, эпическое» или какое иное произведение. Несколько человек из выступавших так и начинали свою речь: «Собственно говоря, здесь о мистерии никто еще ничего до меня не сказал…» Начинал говорить, наконец заканчивал и уходил — также не сказав ни слова про мистерию.

Театр Таирова — старый, вылощенный, полный строгого размера; в нем предусмотрено каждое движение, которому соответствует заранее определенная поза, заранее определенное выражение, — там все известно наперед. Но за этой отшлифованностью вы уже не чувствуете больше ни действия массы, ни простора действию вообще, ни его свежести; там какие-нибудь Монтекки и Капулетти («Ромео и Джульетта») являются для нас совершенно мертвыми типами; их жизнь и интересы нам совершенно чужды… Таиров дошел до постановки «Благовещенья» и «Ромео и Джульетты» потому, что он считает совершенно необходимым пройти артисту и восприять зрителю всю гамму звуков, положений, типов…

Это театр старого, театр Таирова. И вот новый, мейерхольдовский. В нем все еще нет ничего постоянного, установившегося; в нем все бродит как молодое вино, он не имеет даже хорошего помещения и ютится в бывшем «Зоне». Но у него богатое будущее. Он — современный; он — революционный. Таиров смеется над Мейерхольдом. Но вы припомните, говорил Коган, что знаменитые переписчики старого времени так же смеялись над первыми неуклюжими оттисками гуттенберговской печати; современники не видели великого будущего и от того первого, неуклюжего локомотива, который проходил в час всего шесть верст. Этот смех не страшен, он даже естествен и неизбежен. Но печать и локомотив все-таки взяли свое, со временем они победили, когда стали прогрессировать, совершенствоваться во времени. Так будет с мейерхольдовским театром. Но пока он — сыр, несовершенен, зачаточен. Он будоражит, тревожит, зовет, но в нем еще нет ничего цельного.

145